МАМА
(исповедь не блудного сына)
Плачь, не плачь, порви на себе рубаху, промчись на самолёте над всей планетой, но ничего не поделать, её уже нет на этом свете. Будь она жива, завтра ей бы исполнилось девяносто лет – она умерла пять лет назад, четыре месяца не дожив до своего восьмидесяти пятилетия, так же тихо и незаметно ушла из жизни, не причинив никому хлопот, как и жила, всю жизнь, всё время, стараясь ничем не досаждать людям. Красивая, даже намного красивей, чем при жизни, она недвижно лежала в гробу в окружении многочисленных букетов. Цветов было множество – столько ей не подарили за всю её долгую жизнь, и было в церкви полно народа, и все потихоньку плакали, они правильно делали – её было за что любить. Для кого-то из них она была тётей Марусей, для кого-то – Марией Егоровной, для сестёр просто Машенькой, для меня она была мамой, и я страдал, страдал от ощущения вины перед ней.
Нет, нет, не подумайте ничего плохого, я хоть и огорчал её при жизни своими иногда не совсем понятными ей поступками, но никогда ни словом единым не обидел. Во-первых, она нас с братом так воспитала без отца, без брани и вообще без всякого грубого слова, а во-вторых, она была такая незащищённая, что обидеть её было бы большим грехом, попросту говоря, обидеть её было невозможно. Я страдал тогда и ещё продолжаю страдать сейчас от мысли – сколько же я недодал ей своего тепла? Я переживал оттого, что слишком мало виделся с ней последние годы, а она жила совсем близко, и вот теперь это уже нельзя исправить. И не позвонить, и не поговорить, и не дотянуться, её нет - она умерла. Я плачу, плачу и плачу, слёзы катятся из глаз, и нет им конца.
Примерно за месяц до её кончины мне позвонили с дачи и попросили срочно приехать, она заболела, ей плохо, ей очень плохо и никого рядом, брат и его жена отдыхают далеко. Бросаюсь в машину и мчусь по горьковскому шоссе в Храпуново – светофоры навстречу, дождь по стёклам машины, слёзы из глаз, тяжёлые предчувствия в душу. Вот уже я петляю по запутанным дачным дорожкам, подлетаю к даче и буквально врываюсь в комнату, где лежит, скрестив руки на груди, моя старенькая мама, у неё синие губы, но, слава Богу, она дышит.
– Мама, мама, очнись! Это я, твой маленький Димочка, ну пожалуйста, очнись! – кричу я громко. Она открывает глаза, смотрит на меня внимательно и таким тихим и родным голосом говорит:
– Это ты, Дима, а я думала, не дождусь и не увижу тебя больше, как хорошо, что ты приехал.
Слёзы, слёзы и нет им конца и нет мне прощения, она жила после этого ещё целый месяц и можно было хоть каждый день видеться с ней, и заботиться, и ощущать свет её присутствия на земле. Ох, если бы знать это тогда!
Дима, сынок, вставай, пора – пора в детский сад, пора в школу, пора на работу, всегда было куда-то пора идти. Она будила меня, и я вскакивал с постели безоговорочно, завтракал и бежал по своим делам. Тихая и незаметная, она была нашей частью, нашим продолжением и нашей принадлежностью, она никогда, ничего не хотела для себя, главной целью её жизни, её смыслом было отдавать всё нам, своим детям, а потом внукам. Так было всегда, пока она жила на этом свете. Наверно сейчас, когда душа её, я уверен, покоится в раю вместе с её почти блаженной младшей сестрой Катей, она молится за всех и продолжает охранять наш покой и благополучие.
Конечно, она работала, и, сколько я помню её, до самой пенсии была посудомойкой в буфете Большого зала Московской консерватории и получала за это мизерную зарплату. Мы жили по тем временам очень бедно, но она не роптала на жизнь, она никому не завидовала, она ни на кого не злилась, не судачила и не сплетничала, а если у неё была возможность, помогала своим родственникам. Она всегда напоминала нам о том, что вокруг живут люди и нельзя с ними не считаться, и нельзя делать ничего, что бы мешало окружающим или вызывало бы у них раздражение. У неё было удивительное, врожденное чувство такта по отношению ко всем людям.
Мама, милая, спасибо тебе за всё! Ты малограмотная, но культурная, ты одна – целая огромадная школа добра!
И ещё, мне сегодня трудно представить себе, чего я был бы лишён, не устройся она работать в Консерваторию. Сама судьба подарила мне целый мир музыки, тридцать лет я имел возможность бесплатно ходить на все концерты и слушать самых великих музыкантов двадцатого века. Спасибо, мама, спасибо за Большой зал, за портреты великих композиторов, висящие по обеим его сторонам и за орган, живущий во мне своим божественным звучанием, спасибо за всё!
Естественной смертью все люди умирают от старости, от болезней, но умирают и от ненужности и заброшенности. Разница только в жизненном пути, предшествующем кончине: уходит человек из жизни, цепляясь за неё и злобствуя на весь оставшийся живой мир за то, что он будет продолжать жить без него, или он отдаёт душу Богу с чувством выполненного долга и умиротворённостью, дело только в этом. Когда я был у неё в начале лета, привёз всякой вкуснятины, она сказала мне: «Вот видишь, Дима, у меня всё есть, и я живу как в раю, и беспокоюсь за вас всех только по одной причине: теперь вы все богаты, и это очень опасно, эти ваши дома, машины, земли… не нравится мне всё это – ведь всё опять будут отнимать». Она уходила в мир иной, понимая, дети и внуки выросли, стали самостоятельными, а богатство и достаток не для неё, точнее оно для неё одно лишнее беспокойство, она медленно удалялась, уходила всё дальше и дальше, оставляя нас наедине с Божественной вечностью. Настал мой черёд быть крайним в этой жизни! Мама, милая, годы, как птицы, – написал я когда-то для тебя стихотворение, и вот теперь, встав на колени перед твоим образом, что есть силы, кричу:
ПРОСТИ – ЗА ВСЁ!
16. 01. 2001.г.